Периодические издания, сборники, альманахи >> Статьи (ЗР)

«Он напрягал зрение и видел только,
как летал снег и как снежинки явственно складывались в разные фигуры:
то выглянет из потемок белая смеющаяся рожа мертвеца,
то проскачет белый конь, а на нем амазонка в кисейном платье,
то пролетит над головой вереница белых лебедей»
Антон Чехов

I.

Жуковский, Фет, и Владимир Соловьев – вот ближайшие учителя Александра Блока. Явно, что романтизм Блока сродни романтизму Жуковского, тема любовных стихов напоминает иногда тему «Вечерних огней», а Прекрасная Дама – один из аспектов соловьевской Девы Радужных ворот, этой древней мечты гностиков.

Внимательное чтение таких стихов Фета, как – «Во сне», «В леса безлюдной стороны...», «Вчера я шел по зале освещенной...», «Как трудно повторять живую красоту...», – оказало влияние на творчество молодого поэта, влияние непосредственно и по существу. Здесь – та же мечта, то же томление.

В ряде иных стихов Фета мы слышим звуки, исполненные той же печальной влюбленности: «Томительно-призывно и напрасно...», «Когда мои мечты за гранью прошлых дней...», «Напрасно, дивная, смешавшися с толпой...». Правда, Блок создал новый, уже не фетовский ритм, но сущность мелодии еще звучит по-прежнему.

Так. Неизменно все, как было,
   Я в старом ласковом бреду.
   Ты для меня остановила
   Времен живую череду.

И я пришел, плющом венчанный,
   Как в юности, – к истокам рек,
   И над водой за мглой туманной
   Мне улыбнулся тот же брег.

И те же явственные звуки
   Меня зовут из камыша,
   И те же матовые руки
   Провидит вещая душа.

И, конечно, не одни русские поэты влияли на творчество Александра Блока: мир немецких романтиков – и прежде всего Гофмана – чаровал душу поэта. И великий сказочник Андерсен научил многому и много тайн открыл лирику.

Признания поэта в новой его книге «Земля в снегу» [«Земля в снегу» на днях вышла в издании «Золотого руна»] иногда странно созвучны с фантастикой Андерсена. Из-под маски Снежной Девы, воспетой Александром Блоком, неожиданно глядят на нас то холодные глаза Андерсеновской «Девы Льдов», овладевшей Руди, то глаза «Снежной Королевы», похитившей мальчика Кая.

И судьбу поэта не напоминает ли судьбу этих сказочных смельчаков:

Вьюга пела,
   И кололи снежные иглы,
   И душа леденела,
   Ты меня настигла,

Ты запрокинула голову в высь,
   Ты сказала: – Глядись, глядись,
   Пока не забудешь
   Того, что любишь.

Мальчика Кая похитила Снежная Королева. Это была высокая, стройная, прекрасная женщина.

– Славно проехались, – сказала она. – Но ты совсем замерз? Полезай ко мне в шубу.
И, посадив мальчика к себе в сани, она завернула его в свою шубу; Кай словно опустился в снежный сугроб.

– Все еще мерзнешь? – спросила она и поцеловала его в лоб.

В снежной маске, рыцарь милый,
   В снежной маске ты гори.
   Я ль не пела, не любила,
   Поцелуев не дарила
   От зари и до зари?

«У! Поцелуй ее был холоднее льда, пронизал его холодом насквозь и дошел до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным. Одну минуту Каю казалось, что вот-вот он умрет, но, нет, напротив, стало легче, он даже совсем перестал зябнуть».

«Снежная Королева поцеловала Кая еще раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних».

Я всех забыл, кого любил,
   Я бросил сердце с белых гор,
   Я сердце вьюгой закрутил,
   Оно лежит на дне.

– Больше не буду целовать тебя, – сказала она, – а не то зацелую до смерти.

В тот же миг Снежная Королева взвилась с ним на темное свинцовое облако, и они понеслись.

И мгла заломила руки,
   Заломила руки в высь.
   Ты опустила очи.
   И мы понеслись.

«Буря выла и стонала, словно распевала старинные песни; они летели над лесами и озерами, над морями и твердой землей; дули холодные ветры, выли волки, сверкал снег, летали с криком черные вороны, а над ними сиял большой ясный месяц. На него смотрел Кай всю долгую-долгую зимнюю ночь, – днем он спал у ног Снежной Королевы».

Ветер звал и гнал погоню,
   Черных масок не догнал...
   Были верны наши кони,
   Кто-то белый помогал...

Заметал снегами сани,
   Коней иглами дразнил,
   Строил башни из тумана,
   И кружил, и пел в тумане,
   И из снежного бурьяна
   Оком темным сторожил.

Но вот любовники – в снежном городе.

«Стены чертогов Снежной Королевы создала метель, окна и двери были проделаны буйными ветрами». Сотни огромных зал, освещенных северным сиянием... Там, посреди озера, стоит трон Снежной Девы и у ног ее поэт – этот сказочный мальчик Кай...

«Кай совсем посинел, почти почернел от холода, но не замечал этого, – поцелуи Снежной Королевы сделали его нечувствительным к холоду, – поцелуи Снежной Королевы сделали его нечувствительным к холоду, да и самое сердце его было куском льда. Кай возился с плоскими остроконечными льдинами, укладывая их на всевозможные лады. Есть ведь такая игра – складывать фигуры из деревянных дощечек, которая называется “китайскою головоломкою”. Кай тоже складывал разныя затейливые фигуры, но из льдин, и это называлось “ледяной игрой разума”. В его глазах эти фигуры были чудом искусства, а складывание их занятием первой важности».

«Это происходило оттого, что в глазу у него сидел осколок волшебного зеркала. Он складывал из льдин целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, слова “вечность”».

II

Прекрасная Дама, Незнакомка и Снежная Дева – это все образы единой сущности. И забвение прошлого, забвение прошлой иной любви не есть измена. А то, что забыто, забыто невозвратно.

Так надо. Из льдин нельзя сложить слово «вечность», но тайна этого слова вне власти лирики. И невозможно упрекать поэта за боль его сердца. Так суждено ему испить чашу метели, изведать зимнюю бурю, которая – по слову Пушкина – воет, как зверь, плачет, как дитя, мглою небо кроет, «вихри снежные крутя». Солнечный Пушкин должен был соблазниться багрянцем осени и полюбить ее навсегда, но как всеобъемлющий гений, он не мог забыть и снежной темы и коснулся ее, хотя и на краткий миг:

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
   На мутном небе мгла носилась;
   Луна, как бледное пятно,
   Сквозь тучи мрачные желтела
   И ты печальная сидела...

Лермонтов в метельном сне увидел однажды печальный образ «Жены Севера» – меж скал полуночной страны – покрытый «таинств легкой сеткой». У Баратынского трудно найти снежные строки: он только вскользь упоминает об «Афродите гробовой». И Тютчев не разгадал метели, и Север для него был лишь «сновидением безобразным». Зато Фет любил «снега блеск колючий», любил «глядеть в лицо природы спящей и понимать всемирный сон». Посвоему умел петь метель и Некрасов, влагая в уста Мороза незабываемые строки:

«Войди в мое царство со мною
   И будь ты царицею в нем...
   Войди. Приголублю, согрею,
   Дворец отведу голубой...»

И стал воевода над нею
   Махать ледяной булавой.

Но, конечно, роковой встречей для Александра Блока была только одна: это встреча с Владимиром Соловьевым «в стране морозных вьюг, среди седых туманов», где увидели поэты «Непорочную» и «Многодумную» владычицу сосен и скал.

Недавние литературные друзья поэта оплакивают его измену Прекрасной Даме (измену ли?), но я думаю, что нежная и тихая лирика первой любви поэта не испепелилась в новых его книгах. И хотя иные очень хлопотали около темы Александра Блока и стучали в двери Предела Иоанна, но он один видел воочию свое видение, «непостижное уму». И он по праву сказал:

«Я этих встреч ни с кем не разделил».

А что до «друзей», то и об этом у поэта сказано очень точно:

Ибо что же приятней на свете,
   Чем утрата лучших друзей?

Высокий и опасный скептицизм увел поэта от алтаря на улицу вослед Незнакомке, но встреча с Незнакомкой не была для лирика столь роковой, как видение Снежной Девы.

Лишь эта снежная буря была для поэта «вторым крещением».

Открыли дверь мою метели,
   Застыла горница моя,
   И в новой снеговой купели
   Крещен вторым крещеньем я.

Поэт на распутьи. Или ему суждено заблудиться в снежных астральных снах, тогда, выражаясь языком теоретической эстетики, ему не выйти из круга идеалистического символизма, – вечно он будет склоняться то в сторону иллюзионизма, то в сторону грубого позитивизма, – или Бог посетит его сердце и дано будет поэту знание реального. И путь к этому один – чрез оправдание земли и сораспятие с миром.

Пусть развеется метель и на родных полях увидит он преображенное лицо.

Это – Русь. Иван Коневской сказал: «Великая задача – преодолеть уныние русских просторов, полей и далей, – ибо и солнце над ними безотрадно, как улыбка на устах мертвеца». И сам Александр Блок сумел же написать свою «Осеннюю волю».

Разгулялась осень в мокрых долах,
   Обнажила кладбище земли,
   Но густых рябин в проезжих селах
   Красный цвет зареет издали.

Вот оно, мое веселье, пляшет,
   И звенит, звенит, в кустах пропав,
   И вдали, вдали призывно машет
   Твой узорный, твой цветной рукав.

Кто взманил меня на путь знакомый,
   Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
   Или – каменным путем влекомый
   Нищий, распевающий псалмы?

В «Осенней воле» поэт преодолевает «уныние русских просторов, полей и далей». Здесь нет славянофильской Руси, что бы ни думал сам поэт. Здесь есть пушкинское «от стихийно-родного к всемирному». «Нищий, распевающий псалмы» – сколько здесь мучительный любви к бродяжничеству.

Много нас свободных, юных, статных
   Умирает не любя...
   Приюти ты в далях необъятных,
   Как и жить и плакать без тебя.

Сколько здесь мятежной тоски! И какие открываются надежды! Если поэт сумеет сорвать коварную снежную маску, если он сумеет отделить случайный образ обольстительницы от первоначального, стихийного символа, мы можем возлагать на него нашу надежду. Может быть, Александр Блок не случайно расточал жемчуг своей очаровательной лирики: может быть, он увидит, поймет, разгадает тайну пустынной земли нашей.

Тогда слова об ответственности не будут звучать наивно, и связь между личностью лирика и народом и делом народным будет реальна.
Свободолюбие бродяги и хмельное вольномыслие будут оправданы; тогда понятны будут его слезы «над печалью нив».

III.

Многие склонны обвинять Александра Блока в нигилизме, в цинизме и т. д. Для некоторых «Балаганчик» Блока – настоящее пугало. Но как можно страшиться того, что в существе своем лишь – по признанию поэта – то «горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного человека идет к своему обновлению». В сущности оправдание этих противоречий есть очередная задача современной культуры. Та небольшая группа смельчаков , которая переживает теперь эти противоречия, является «жертвой вечерней». Болезнь духа так значительна, что вылечить ее отвлеченными рассуждениями невозможно, конечно. Но все эти томления людей, оказавшихя на вершинах культуры – как бы предвестия иных событий.

В «трансцендентальной иронии» увидели профанацию тайн, но эта ирония есть лишь необходимое последствие противоречий. Благо тем, кто узнал «истину», но кто искусился в самом опасном и мучительном опыте, тому пока нет иного пути. Этот путь приводит нас к оправданию земли. Так мятежное отношение к миру в своем последнем моменте раскрывает некоторое утверждение – любовь к земле, к началу всемирному и стихийному.

Земля является не в состоянии аморфности и хаотичности, а в становлении к единству. По-новому начинает воплощаться идея Вл. Соловьева.
Безответственный лирик обращает свое лицо к народу, предчувствуя в новом союзе с ним осуществление своей мечты о земле.